Школа в Кармартене - Страница 45

Учеников поразило то, как с лица Орбилия, человека умного и тонкого, в присутствии комиссии в один миг сползло всякое выражение и с видом совершеннейшего солдафона он гонял их по отрывку в двадцать строк, воздерживаясь от обычных мудро-язвительных замечаний и спрашивая только, где цезура и как название того или иного тропа.

Благодаря принятым мерам предосторожности урок латыни сошел им с рук. Единственный вопрос у комиссии неожиданно вызвала самая невинная вещь — старый плащ Орбилия, в котором он ходил всегда.

— Ну что, в самом деле, за ребячество! Вы бы еще тогу надели, — с мягкой укоризной заметил лорд Бассет, подойдя в конце урока поблагодарить преподавателя.

— Я не могу носить тогу, не будучи гражданином Рима, — просто отвечал Орбилий.

Затем он по-военному лаконично отчитался перед Змейком о проделанной показухе и потребовал возместить ему в другое время пропавшие часы урока.

…Несмотря на неприязненное отношение к Змейку лично, Орбилий не мог избавиться от привычки беседовать с ним, зачастую подолгу и отнюдь не по инициативе Змейка. На недоуменные взгляды коллег он отвечал лишь, что для него истинное наслаждение поговорить время от времени по-латыни. Когда же однажды архивариус Хлодвиг с обидой воскликнул: «Можно подумать, что с нами — со мной или вот хотя бы с Мерлином, — нельзя поговорить по-латыни!» — Орбилий, вздыхая, ответил: «Видите ли, коллега: у вас у всех ученая, книжная латынь, а у Змейка — разговорная». Змейк с родной латынью первое время сильно беспокоил воображение Ллевелиса — было не совсем понятно, как латынь могла оказаться первым языком у человека, родившегося на добрую тысячу с лишком лет позднее распада империи, — но потом в школе начались такие события, что внимание Ллевелиса, и без того имевшее свойство быстро рассеиваться, больше не возвращалось к образу Змейка, лепечущего в детстве свои первые слова на мертвом языке.

* * *

В распоряжение Сюань-цзана была отдана башня Сновидений, которую он переименовал в башню Западных Облаков и каждый вечер посиживал у ее порога, то играя на цине, то прикладываясь к вину, которое он наливал из чайника с двумя носиками, извлеченного им из рукава. Те, кому удавалось побывать в рукавах Сюань-цзана, говорили, что там скрыт целый мир, что там видели дворцы со многими комнатами и сады с беседками. Нередко учитель разыгрывал сам с собой партию в облавные шашки. Однажды профессор Финтан увидел, как Сюань-цзан выкладывает шашку за шашкой, заинтересовался правилами этой игры, и вскоре их можно было видеть в сумерках сидящими друг напротив друга за доской девятнадцать на девятнадцать клеток. Они напоминали духов Южного и Северного Ковша, столь прекрасно описанных историком Гань Бао.

— Вы знаете, в чем отличие поэзии Семерых мудрецов бамбуковой рощи от поэзии Ли Бо и его современников? — говорил Сюань-цзан.

— Да? — медлительно отзывался Финтан, склонившись над доской.

— Ли Бо — настоящий классик. Вот вам пример. Можно себе представить, что Ли Бо почему-либо вдруг поставили где-нибудь памятник. Это странно, согласен, но это можно себе представить. А вот если попытаться поставить памятник кому-нибудь из Семерых мудрецов бамбуковой рощи, этот памятник непременно или сделает неприличный жест и убежит, или еще как-нибудь себя проявит, — к примеру, растает в воздухе.

— Да, понимаю, — говорил Финтан. — То же и в нашей поэзии: со временем все вырождается в классику.

* * *

— …С флейтой иду за луной, ветра ловлю полет,
В плаще травяном брожу возле озерных вод,
Всю жизнь в мечтах стремился больше всего
К тому из путей, что на Циюань ведет, —

сказал однажды в воздух Сюань-цзан, сидя на ступенях лестницы при входе в башню Сновидений. — Итак, вы не хотите учиться у меня, Афарви, и впечатление мое было ложно, не так ли? — продолжил он, улыбаясь.

— Я не знаю, уважаемый Сюань-цзан, — вежливо сказал Афарви, появляясь из-за дерева, где он прятался. — Я боюсь… разочаровать вас.

— Разве можно ручаться и знать, — сказал как ни в чем не бывало Сюань-цзан, — что под сводами каменных плит невозможно проход отыскать туда, где долина У-лин лежит?..

— А что такое долина У-лин?

— Затерянная долина, где живут отрезанные от мира старинные люди. Когда-то они бежали от Циньского переворота и укрылись в этой долине. Когда на них в последний раз случайно наткнулись, они ничего не знали о династии Хань, а уж о династиях Вэй и Цзинь и подавно. Но потом путь в эту долину был снова забыт навсегда, — известно только, что видели ее где-то в провинции Хунань.

— Я тоже ничего не знаю о династиях Вэй и Цзинь, — честно сказал Афарви.

— Не страшно, — отвечал Сюань-цзан, окинув Афарви взглядом..

— А что такое Циюань? — не сдержал любопытства Афарви. — Вы сказали: «Всю жизнь в мечтах стремился больше всего к тому из путей, что на Циюань ведет»?

— Местность, в которой одно время служил мелким чиновником Чжуан-цзы, — отвечал, смеясь, Сюань-цзан.

— А кто такой Чжуан-цзы? — спросил Афарви, подходя близко.

— О, это мудрец, который презирал службу и государственную карьеру и всему предпочитал то, что называется сяо яо ю.

— А что такое сяо яо ю? — Афарви сам не заметил, как приблизился к Сюань-цзану вплотную.

— «Беззаботное странствие», — объяснил Сюань-цзан. — Вы задали столько вопросов, Афарви, — сказал он, смеясь, — что вам впору уже прямо поступать ко мне в учение. Учитель Цзэн говорил: «Когда благородный муж идет по дороге, по его виду сразу можно определить, есть ли у него отец и есть ли у него наставник. Тот, у кого нет отца, нет наставника, выглядит совершенно иначе».